Основные мотивы лирики А. А

Р.Г. Магина

Литературная позиция А.А. Фета общеизвестна. В современном литературоведении является доказанным положение о романтическом характере его лирики, об односторонности тематики его поэзии, о настроенности поэта на восприятие только прекрасного.

Эта последняя черта обусловила эстетизм Фета, и она определила, на наш взгляд, основные особенности романтического стиля его лирики.

Как вешний день, твой лик приснился снова, —

Знакомую приветствую красу, И по волнам ласкающего слова

Я образ твой прелестный понесу...

Характерная особенность фетовской интонации — ее одновременная обнаженность и сдержанность — обусловлена неизменностью характера лирического героя его стихотворений, основанного на ярко выраженном субъективном восприятии действительности, на убеждении в автономности искусства и неприемлемости для поэта прозаической земной жизни.

Романтическая детализация, ее фрагментарность, некоторая вычурность и претенциозность создают стилистическое соответствие между крайним философским субъективизмом Фета и поэтическим воплощением этого субъективизма. Происходит это по двум причинам: во-первых, романтическая деталь у Фета не бывает бесстрастной. Это почти обязательное для всех романтиков правило проявляется в лирике Фета особенно ярко. Он играет словом, находя оттенки, краски, звуки в их непривычном ракурсе, в неожиданном, подчас парадоксальном смысловом соотношении (поющие муки, страданье блаженства, безумно-счастливое горе) и делает это намеренно.

Во-вторых, романтическая деталь у Фета всегда несет в себе субъективно-оценочный элемент, и разновидности ее следует определять по признакам: традиционность и нетрадиционность, образная конкретность и абстрактность. Разумеется, наличие нетрадиционных абстрактных и конкретно-образных деталей в романтической поэзии еще не есть доказательство оригинальности и неповторимости поэтического творчества. Весь вопрос состоит в том, в каком соотношении находятся традиционность и нетрадиционность романтической детали и как, в какой индивидуальной манере используются нетрадиционные словесно-изобразительные средства в контексте поэтического произведения, каким путем слово связано в контексте стихотворения с общим поэтическим мировосприятием автора, с основной поэтической интонацией произведения и всего творчества в целом.

Известно, что Фет был тонким наблюдателем, умеющим фиксировать переходные моменты в жизни природы, ее полутона, сложные взаимопереплетения оттенков, красок, звуков. На это давно обратили внимание исследователи, иногда называя Фета в связи с такой индивидуальной манерой «поэтом-импрессионистом прежде всего, поэтом тонких намеков, еле слышимых звуков и едва заметных оттенков. В этом он прямой предшественник декадентов, символистов». И, как справедливо указывает Д.Д. Благой, «уже почти с самого начала, с 40-х годов, романтизм Фета — его поэзия, способная улавливать... неуловимо музыкальные впечатления, зыбкие душевные движения в их, как и в природе, окружающей человека, «трепете», «дрожи», живой динамике переливов красок и звуков, «волшебных изменений милого лица», «непрестанных колебаниях», «переходах, оттенках», диалектическом сочетании противоположностей — был окрашен чертами, которые значительно позднее получили название «импрессионизм».

Нет, не жди ты песни страстной. Эти звуки — бред неясный,

Томный звон струны; Но, полны тоскливой муки,

Навевают эти звуки

Ласковые сны. Звонким роем налетели, Налетели и запели

В светлой вышине. Как ребенок им внимаю,

Что сказалось в них — не знаю.

И не нужно мне…

Вся вселенная, как в фокусе, сосредоточилась у Фета на сознании своего «Я» и на стремлении найти необходимое словесное воплощение такого восприятия действительности.

Из общей романтической концепции Фета вытекает еще одна особенность, его поэзии: возвышенная романтическая деталь в контексте одного произведения соседствует с деталью прозаической и — более того, — с деталью реалистически убедительной. Эта особенность — следствие того, что Фет не отворачивается от реального мира, он лишь выборочно извлекает из него необходимые ему впечатления:

Спи — еще зарею

Холодно и рано;

Звезды за горою

Блещут средь тумана;

Петухи недавно

В третий раз пропели,

С колокольни плавно

Звуки пролетели...

Блестящие туманные звезды и плывущие нежные звуки колокола (детали явно романтические) стоят в контексте стихотворения рядом с недавно пропевшими петухами. Правда, петухи у Фета «поют», но реалистическая окраска этой детали тем не менее очевидна. В результате этого создается лексическое несоответствие, которое определяет неповторимый стиль фетовской лирики и в то же время в значительной степени расширяет семантические возможности русской романтической лирики XIX в.

Лирика Фета по стилю и интонации осталась в основе своей в пределах русского романтизма середины XIX в., хотя есть в ней существенная особенность выражения лирического чувства, которая сближает Фета с поэзией начала XX в.: это соединение понятий различного логического ряда в едином словосочетании (например, у Блока: «...Там лицо укрывали в разноцветную ложь», «У задумчивой двери хохотал арлекин», «У царицы синие загадки»; у Брюсова: «На зыби яростной мгновенного мы двое», «безмолвный крик желанья пленного...»).

Фет пользуется этим приемом шире и смелее, чем символисты, и классическим примером этого является стихотворение «Певице»:

Уноси мое сердце в звенящую даль,

Где как месяц за рощей печаль;

В этих звуках на жаркие слезы твои

Кротко светит улыбка любви…

В этом стихотворении в наибольшей степени отразилась, на наш взгляд, индивидуальная поэтическая манера автора, все наиболее характерные черты, свойственные его лирике: апофеоз личности и субъективного авторского сознания, отражение впечатлений объективного мира в абсолютизированном идеалистическом романтическом герое; широкое использование оценочных романтических деталей, сильный импрессионистический подтекст и, наконец, соединение понятий различного логического ряда в едином словосочетании (звенящая даль, незримые зыби, серебристый путь, голос горит, прилив жемчугу, кроткая печаль). Метрический рисунок стиха, строго и до конца выдержанный, определяет с самого начала заданную интонацию стихотворения, написанного анапестом. Фет вообще широко использовал анапест с его восходящей интонацией («Все вокруг и пестро так и шумно», «Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури», «Я тебе ничего не скажу», «Моего тот безумства желал», «Запретили тебе выходить», «Вечер», «От огней, от толпы беспощадной» и др.).

Стихотворение «Благовонная ночь, благодатная ночь» — еще один характерный для лирики Фета пример, повторяющий во многом стиль стихотворения «Певице»: то же строгое чередование четырехстопного и трехстопного анапеста с одними мужскими окончаниями, те же классические четверостишия и еще более заметный импрессионистический подтекст:

Благовонная ночь, благодатная ночь,

Раздраженье недужной души!

Все бы слушал тебя — и молчать мне невмочь

В говорящей так ясно тиши…

В этом стихотворении на традиционном романтическом фоне (лазурная высь, немигающие звезды, тень непроглядная ветвей, сверкающий ключ, шепот струй) звучат характерные только для Фета смысловые обороты: месяц смотрит прямо в лицо, и он — жгуч; ночь, наполненная красотой, становится серебристой, а все вокруг и горит, и звенит. Звуковые и зрительно ощутимые детали соединяются в одном общем представлении, в одной почти фантастической картине. Она возникает в неопределенных, смутных очертаниях как раз в тот момент, когда в стихотворении появляется понятие «невозможная мечта»:

Словно все и горит и звенит заодно,

Чтоб мечте невозможной помочь;

Словно, дрогнув слегка, распахнется окно

Поглядеть в серебристую ночь.

Представление (или мечта) о распахнувшемся в серебристой ночи окне связано с грезами о любви. Так, благодаря цепочке ассоциативных деталей, возникающих в сознании человека, создается Фетом лирический подтекст стихотворения, отражающий сложное состояние души, в котором жизнь природы и движение человеческой мысли сливаются в единый поток лирического сознания.

Используя детали внешнего мира, которые на первый взгляд нельзя соединить в один логический ряд, Фет приходит часто к неожиданным ассоциативным связям, намеренно подчеркивая это в своих стихотворениях, легко переходя от предмета к абстрактному понятию, иногда никак не связанным между собой. Поэту важно прежде всего выразить свое субъективное восприятие, пусть нелогичное, плохо объяснимое и отрывочно воспроизведенное:

Я долго стоял неподвижно,

В далекие звезды вглядясь, —

Меж теми звездами и мною

Какая-то связь родилась.

Я думал... не помню, что думал;

Я слушал таинственный хор,

И звезды тихонько дрожали,

И звезды люблю я с тех пор...

В восьми строках этого стихотворения — пять личных местоимений; четыре из них — местоимения 1-го лица им. падежа — составляют единый семантический ряд с усилительным звучанием от первого к последнему словосочетанию: я стоял, я думал, я слушал, я люблю. Это придает особую доверительность интонации и подчеркивает романтическую субъективность всего стихотворения.

Субъективность и нелогичность повествования определяют еще одну особенность поэзии Фета — ее фрагментарность. Отрывочность повествования, как правило, лишь констатировалась исследователями и ставилась в упрек Фету без попытки как-либо объяснить это явление, найти его корни. Более того, многие пародии на стихи поэта заостряли внимание именно на этой особенности его лирики, использовали ее как повод для насмешек и негативных критических оценок. Между тем мы убеждены, что это явление — намеренная авторская позиция, установка на подчеркивание субъективности повествования, на некую универсальную свободу лирического чувства и его отражения в поэзии. Фет дает многочисленные образцы такой свободы (от логики, от общепринятых поэтических шаблонов, от устойчивых семантических рядов слов), которую так упорно — главным образом в теоретическом плане — декларировали после Фета русские символисты. Они же возвели эту свободу в абсолют и в крайних ее проявлениях довели до абсурда. Для Фета же главное — создать искреннюю интонацию в лирическом стихотворении, поэтическое настроение, эмоциональный подтекст, пусть даже на основе нелогичной, абсурдной информации, используя ее как почти нейтральный фон, как безликий строительный материал; главное — создать впечатление, в этом суть выражения чувства в лирике Фета.

Б.Я Бухштаб отмечает: «Фет выпустил свой первый сборник в один год с Лермонтовым, а последний — в эпоху, когда уже началось движение символистов. Долгий творческий путь Фета как бы связывает в истории русской поэзии романтизм Жуковского с романтизмом Блока». Эта связь достаточно четко прослеживается в стиховых формах лирики Фета.

Многое в облике стиха Фет строит, опираясь на авторитетные поэтические каноны и традиции русской поэзии (например, строфика большинства его стихотворений определяется их романсностью). Тем не менее стиховые вариации Фета достаточно многообразны и интересны во всех отношениях: и в области рифмы, и в синтаксическом построении стиха, и в строфике, и в звукописи, и особенно в метрике. Как правило, именно метры определяют у Фета основной ритмический рисунок стиха, его своеобразие. Главное отличие метрики поэта — отсутствие ритмического единообразия в пределах конкретного произведения. Фет очень смело варьирует ритм за счет соединения и чередования в одном стихе или в одном произведении различных стихотворных размеров. Трехсложники — основной источник ритмических вариаций стиха для поэта. Большинство новых, впервые разработанных им форм, — это сочетания трехсложников и двусложников, как в разных стихах, так и внутри стиха, но всегда в пределах одного произведения.

Фет вписал новую страницу в историю русского свободного стиха. По существу, он является его первооткрывателем, так как единичные случаи верлибров до Фета (Сумароков, Жуковский, Глинка) остаются именно единичными случаями, но после Фета свободный стих прочно входит в практику русской версификации. Свободный стих Фета еще недостаточно изучен, хотя в одной из работ, посвященных истории верлибра, говорится о том, что «существенная страница истории свободного стиха в России написана Фетом».

При сравнительно небольшом количестве верлибров Фет выработал в них некую характерную общность, отраженную, на наш взгляд, в позднейших поэтических опытах русских поэтов, — он определил на многие десятилетия вперед отличительные качества русского верлибра как особой формы национального стиха.

В чем причина обращения поэта к свободным формам? Ведь он довольно строго в целом следует традиционным силлабо-тоническим ритмам; отступление от них— скорее исключение из правил. Верлибры же зачеркивали самым решительным образом традиционную четкую ритмику и метрику, не говоря уже о важной для Фета музыкальности стиха.

На наш взгляд, важнейшей причиной появления у Фета свободных форм является общий философский характер его поэзии и вытекающее отсюда стремление поэта акцентировать внимание на смысловой стороне произведения (эта тенденция очень заметна именно в произведениях, написанных верлибром). В традиционном размеренно-музыкальном стихе он не всегда находил точные в смысловом отношении слова, — мешала импрессионистическая неопределенность и недосказанность. Философичность же (чаще всего подчеркнутая) и одновременная лаконичность и отточенность поэтической мысли так удачно «вписывались» в новые аметрические формы, что не остается сомнения в их неслучайном появлении в поэзии Фета.

Форма свободного стиха позволяла Фету прежде всего оттолкнуться от старой стиховой традиции и именно в верлибре на первый план выступало философское звучание его поэзии, философичность представала здесь как будто в чистом виде, лишенная метрического и музыкального обрамления (стихотворения «Я люблю многое, близкое сердцу», «Ночью как-то вольнее дышать мне», «Нептуну Леверрье» и др.).

Поэзия А. Фета завершает собой развитие русского философско-психологического романтизма в лирике XIX в. Бесспорная оригинальность этой поэзии, искренность и глубина лирического переживания, особый светлый взгляд на мир, запечатленный в музыке стиха, — это и есть то главное, что мы ценим в лирике Фета.

Считал, что главная цель твор-чества - воспевать красот)’ этого мира, природы, любви. Трепет, восторг, умиление, пронзительная нежность звучат в его стихотворении «Еще весны душистой нега…» Проникновенный лиризм этого произведения покорил меня. Как удается поэту выразить свои эмоции? Обратимся к стихотворению. Перед нами монолог лирического , романтического, мечтательного человека, который влюблен в природу, наверное, родного края. С волнением ожидает он весну, грезит о ней, словно о чуде:

Еще весны душистой пега К нам не успела низойти…

Весна ассоциируется с чем-то изящным, тонким, хрупким, легким. Именно это, я думаю, раскрывает нам метафора в первых строчках.

Богатство чувственному образу весны придает аромат. Автору это удается показать с помощью эпитета «душистой». Фет прав. Весна, пожалуй, самое ароматное время года, потому что она пробуждает все наше существо. Мы открываемся навстречу ей целиком, до потаенных уголков души, воспринимая остро, как в первый раз, и краски, и чувства, и запахи. Глагол «низойти» с высокой стилистической окраской добавляет образу возвышенность, облагораживает весну, отличая ее от не менее величественной, но более простой зимы:

Еще овраги полны снега, Еще зарей гремит телега На замороженном пути.

Здесь величие образам придает инверсия, как и в начале стихотворения, а так

Же перемещение ударения в «полны». Однако появление гремящей телеги в

Финале первой строфы, я считаю, характеризует зиму как не совсем поэтичное

Время года. О весне так не скажешь. Это подчеркивает вторая строфа произведения, где, на мой взгляд, наиболее ярко раскрывается импрессионизм Фета. Поэт

Стремится показать приход весны во всем многообразии переменчивых форм.

Образы, ощущения, настроения тут еле уловимы, в этом их прелесть:

Едва лишь в полдень солнце греет, Краснеет липа в высоте, Сквозя, березник чуть желтеет…

Сколько динамики в этих «едва» и «чуть»! словно говорит нам, что весна приближается очень плавно, медленно, несмело, почти незаметно. Но она движется и непременно дает о себе знать тем, кто ждет ее, шаг за шагом, миг за мигом. Пока певец весны и любви, «соловей еще не смеет запеть в смородинном кусте», но впечатлительное сознание героя-романтика уже рисует этот . Наверное, так воплощается мечта о мае, цветущих растениях, светлых вечерах, наполненных смятением и дерзостью любящего сердца. Желания героя непременно сбудутся, потому что даже отрицания в этом стихотворении («не успела», «не смеет»), я думаю, наоборот, утверждают весну, законность ее благодатного прихода, который вот-вот наступит, осталось совсем немного. Финальная строфа произведения открывается глубокой философской мыслью, которая заключена в метафоре:

Но возрожденья весть живая Уж есть в пролетных журавлях?

Просыпается от зимнего сна природа, и возвращаются птицы. Они - радостные вестники весны, приносящие ее на своих крыльях. Курлыканье журавлей также оживляет все вокруг, поэтому их с полным правом можно назвать символами возрожденья природы. ,

И, их глазами провожая, Стоит красавица степная С румянцем сизым на щеках.

В последних строчках произведения перед нами неожиданно предстает лирический персонаж - «степная красавица». Я думаю, этот образ не случаен. Он - отражение весны. Интересно, что у «красавицы» румянец «сизый», а не розовый или красный. Почему? Наверное, это опять черта импрессионистического стиля. Фет изобразил, зафиксировал как бы не сам цвет щек, а свое впечатление, мгновенное, изменчивое, которое эта деталь произвела на него. «Сизым» румянец мог стать, например, под воздействием ярких солнечных лучей.

Так постепенно перед нами возникает полная картина. Основная мысль сти-хотворения - предчувствие весны. Лирический герой будто растворяется в природе, очарованный предстоящим обновлением мира, которое одновременно уже свершается на его глазах. Эта одновременность происходящего, противоречивость, постоянное движение, развитие создают необыкновенное, особое чувственное пространство, раскрывающее человеческую душу.

Лирика Афанасия Фета переполнена чувствами. Поэт считал, что главная цель твор-чества - воспевать красот)" этого мира, природы, любви. Трепет, восторг, умиление, пронзительная нежность звучат в его стихотворении «Еще весны душистой нега...» Проникновенный лиризм этого произведения покорил меня. Как удается поэту выразить свои эмоции? Обратимся к стихотворению. Перед нами монолог лирического героя, романтического, мечтательного человека, который влюблен в природу, наверное, родного края. С волнением ожидает он весну, грезит о ней, словно о чуде:
Еще весны душистой пега К нам не успела низойти...
Весна ассоциируется с чем-то изящным, тонким, хрупким, легким. Именно это, я думаю, раскрывает нам метафора в первых строчках.
Богатство чувственному образу весны придает аромат. Автору это удается показать с помощью эпитета «душистой». Фет прав. Весна, пожалуй, самое ароматное время года, потому что она пробуждает все наше существо. Мы открываемся навстречу ей целиком, до потаенных уголков души, воспринимая остро, как в первый раз, и краски, и чувства, и запахи. Глагол «низойти» с высокой стилистической окраской добавляет образу возвышенность, облагораживает весну, отличая ее от не менее величественной, но более простой зимы:
Еще овраги полны снега, Еще зарей гремит телега На замороженном пути.
Здесь величие образам придает инверсия, как и в начале стихотворения, а так
Же перемещение ударения в слове «полны». Однако появление гремящей телеги в
Финале первой строфы, я считаю, характеризует зиму как не совсем поэтичное
Время года. О весне так не скажешь. Это подчеркивает вторая строфа произведения, где, на мой взгляд, наиболее ярко раскрывается импрессионизм Фета. Поэт
Стремится показать приход весны во всем многообразии переменчивых форм.
Образы, ощущения, настроения тут еле уловимы, в этом их прелесть:
Едва лишь в полдень солнце греет, Краснеет липа в высоте, Сквозя, березник чуть желтеет...
Сколько динамики в этих «едва» и «чуть»! Автор словно говорит нам, что весна приближается очень плавно, медленно, несмело, почти незаметно. Но она движется и непременно дает о себе знать тем, кто ждет ее, шаг за шагом, миг за мигом. Пока певец весны и любви, «соловей еще не смеет запеть в смородинном кусте», но впечатлительное сознание героя-романтика уже рисует этот образ. Наверное, так воплощается мечта о мае, цветущих растениях, светлых вечерах, наполненных смятением и дерзостью любящего сердца. Желания героя непременно сбудутся, потому что даже отрицания в этом стихотворении («не успела», «не смеет»), я думаю, наоборот, утверждают весну, законность ее благодатного прихода, который вот-вот наступит, осталось совсем немного. Финальная строфа произведения открывается глубокой философской мыслью, которая заключена в метафоре:
Но возрожденья весть живая Уж есть в пролетных журавлях?
Просыпается от зимнего сна природа, и возвращаются птицы. Они - радостные вестники весны, приносящие ее на своих крыльях. Курлыканье журавлей также оживляет все вокруг, поэтому их с полным правом можно назвать символами возрожденья природы. ,
И, их глазами провожая, Стоит красавица степная С румянцем сизым на щеках.
В последних строчках произведения перед нами неожиданно предстает лирический персонаж - «степная красавица». Я думаю, этот образ не случаен. Он - отражение весны. Интересно, что у «красавицы» румянец «сизый», а не розовый или красный. Почему? Наверное, это опять черта импрессионистического стиля. Фет изобразил, зафиксировал как бы не сам цвет щек, а свое впечатление, мгновенное, изменчивое, которое эта деталь произвела на него. «Сизым» румянец мог стать, например, под воздействием ярких солнечных лучей.
Так постепенно перед нами возникает полная картина. Основная мысль сти-хотворения - предчувствие весны. Лирический герой будто растворяется в природе, очарованный предстоящим обновлением мира, которое одновременно уже свершается на его глазах. Эта одновременность происходящего, противоречивость, постоянное движение, развитие создают необыкновенное, особое чувственное пространство, раскрывающее человеческую душу.

Фетовскую лирику можно было бы назвать романтической. Но с одним важным уточнением: в отличие от романтиков, идеальный мир для Фета - это не небесный мир, недостижимый в земном существовании «дальний край родной». В представлении об идеале все же отчетливо доминируют приметы земного бытия. Так, в стихотворении «О нет, не стану звать утраченную радость...» (1857) лирическое «я», стремясь избавить себя от «тоскливой жизни цепи», иное бытие представляет как «тихий земной идеал». «Земной идеал» для лирического «я» - тихая прелесть природы и «друзей лелеющий союз»:

Пускай с души больной, борьбою утомленной,
Без грохота спадет тоскливой жизни цепь,
И пусть очнусь вдали, где к речке безыменной
От голубых холмов бежит немая степь.

Где с дикой яблонью убором спорит слива,
Где тучка чуть ползет, воздушна и светла,
Где дремлет над водой поникнувшая ива
И вечером, жужжа, к улью летит пчела.

Быть может... Вечно вдаль с надеждой смотрят очи! -
Там ждет меня друзей лелеющий союз,
С сердцами чистыми, как месяц полуночи,
С душою чуткою, как песни вещих муз <...>

Мир, где герой обретает спасение от «тоскливой жизни цепи», наполнен все же приметами именно земной жизни - это расцветшие весенние деревья, светлые облака, жужжание пчел, растущая над рекой ива - бесконечная земная даль и небесное пространство. Анафора, использованная во второй строфе, еще более подчеркивает единство земного и небесного миров, и составляющих идеал, к которому стремится лирическое «я».

Очень ярко внутреннее противоречие в восприятии земной жизни отразилось в стихотворении 1866 г. «Блеском вечерним овеяны горы»:

Блеском вечерним овеяны горы.
Сырость и мгла набегают в долину.
С тайной мольбою подъемлю я взоры:
- «Скоро ли холод и сумрак покину?»

Настроение, переживание, выразившееся в этом стихотворении, - острая тоска по иному, высшему миру, которую внушает видение величественных гор, позволяет вспомнить одно из известнейших стихотворений А.С. Пушкина «Монастырь на Казбеке». Но отчетливо различны идеалы поэтов. Если для пушкинского лирического героя идеал - «заоблачная келья», в образе которой соединяются мечты об одиноком служении, о разрыве с земным миром и о восхождении к миру небесному, совершенному, то идеал фетовского героя - это тоже мир, далекий от «холода и сумрака» долины, но не требующий разрыва с миром людей. Это человеческая жизнь, но гармонически слитая с небесным миром и потому более прекрасная, совершенная:

Вижу на том я уступе румяном -
двинуты кровель уютные гнезды;
Вон засветились под старым каштаном
Милые окна, как верные звезды.

Красота мира для Фета заключалась и в скрытой мелодии, которой, по мнению поэта, обладают все совершенные предметы и явления. Способность слышать и передавать мелодии мира, музыку, которой пронизано существование каждого явления, каждой вещи, каждого предмета можно назвать одной из особенностей мировидения автора «Вечерних огней». Эта особенность поэзии Фета была отмечена еще его современниками. «Фет в лучшие свои минуты, - писал П.И. Чайковский, - выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область... Это не просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом».

Известно, с каким сочувствием этот отзыв был принят Фетом, признававшимся, что его «всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки», в которую он уходил, насколько хватало его сил. Еще ранее в одной из статей, посвященных Ф.И. Тютчеву, он писал: «Слова: поэзия язык богов - не пустая гипербола, а выражает ясное понимание сущности дела. Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны». «Ища воссоздать гармоническую правду, душа художника, - по словам Фета, - сама приходит в соответственный музыкальный строй». Поэтому слово «пою» для выражения процесса творчества ему казалось наиболее точным.

Исследователи пишут об «исключительной восприимчивости автора «Вечерних огней» к впечатлениям музыкального ряда». Но дело не только в мелодичности стихов Фета, а в способности поэта слышать мелодии мира, явно недоступные уху простого смертного, не поэта. В статье, посвященной лирике Ф.И. Тютчева, сам Фет отметил «гармоническое пение» как свойство красоты, и способность только избранного поэта слышать эту красоту мира. «Красота разлита по всему мирозданию, - утверждал он. - Но для художника недостаточно бессознательно находиться под влиянием красоты или даже млеть в ее лучах. Пока глаз его не видит ее ясных, хотя и тонко звучащих форм, там, где мы ее не видим или только смутно ощущаем, - он еще не поэт…». Одно из фетовских стихотворений - «Весна и ночь покрыли дол…» - отчетливо передает, как возникает эта связь между музыкой мира и душой поэта:

Весна и ночь покрыли дол,
Душа бежит во мрак бессонный,
И внятно слышен ей глагол
Стихийной жизни, отрешенной.

И неземное бытие
Свой разговор ведет с душою
И веет прямо на нее
Своею вечною струею.

Как бы доказывая пушкинскую мысль об истинном поэте-пророке как обладателе особого зрения и особого слуха, фетовский лирический субъект видит скрытое от глаз непосвященных существование вещей, слышит то, что недоступно слуху обычного человека. У Фета можно встретить поразительные образы, которые у другого поэта, вероятно, казались бы парадоксом, может быть, неудачей, но они весьма органичны в поэтическом мире Фета: «шепот сердца»,«и я слышу, как сердце цветет», «сердца звучный пыл сиянье льет кругом», «язык ночных лучей», «тревожный ропот тени ночи летней». Герой слышит «цветов обмирающий зов» («Чуя внушенный другими ответ...», 1890), «рыданье трав», «яркое молчанье» мерцающих звезд («Сегодня все звезды так пышно...»). Способностью слышать обладают сердце и рука лирического субъекта («Люди спят, - мой друг, пойдем в тенистый сад...»), мелодией или речью обладает - ласка («Отзвучала последняя нежная ласка...», «Чуждые огласки...»). Мир воспринимается с помощью скрытой от всех, но явственно слышимой лирическим «я» мелодии. «Хор светил» или «звездный хор» - эти образы не раз встречаются в фетовских произведениях, указывая на тайную музыку, которой пронизана жизнь Вселенной («Я долго стоял неподвижно...», 1843; «На стоге сена ночью южной...», 1857; «Вчера расстались мы с тобой...», 1864).

Человеческие чувства, переживания остаются в памяти тоже мелодией («Какие-то носятся звуки / И льнут к моему изголовью. / Полны они томной разлуки, / Дрожат небывалой любовью»). Интересно, что сам Фет, объясняя тютчевские строки «поют деревья», - писал так: «Не станем, подобно классическим комментаторам, объяснять это выражение тем, что тут поют спящие на деревьях птицы, - это слишком рассудочно; нет! Нам приятнее понимать, что деревья поют своими мелодическими весенними формами, поют стройностью, как небесные сферы».

Спустя много лет, в известной статье «Памяти Врубеля» (1910) Блок даст свое определение гения и отличительной чертой гениального художника признает именно способность слышать - но не звуки земного бытия, а таинственные слова, доносящиеся из иных миров. Этим талантом в полной мере был наделен А.А. Фет. Но, как никто из поэтов, он обладал способностью слышать «гармонический тон» и всех земных явлений, и именно эту скрытую мелодию вещей передавать в своей лирике.

Еще одну особенность мировосприятия Фета можно выразить с помощью утверждения самого поэта в письме С.В. Энгельгардт: «Жаль, что новое поколение, - писал он, - ищет поэзию в действительности, когда поэзия есть только запах вещей, а не самые вещи». Именно благоухание мира тонко почувствовал и передал Фет в своей поэзии. Но и здесь сказалась одна особенность, которую первым отметил А.К. Толстой, написавший, что в стихотворениях Фета «пахнет душистым горошком и клевером», «запах переходит в цвет перламутра, в сияние светляка, а лунный свет или луч утренней зари переливается в звук». В этих словах верно схвачена способность поэта живописать тайную жизнь природы, ее вечную изменчивость, не признавая привычных для обыденного сознания четких границ между цветом и звуком, запахом и цветом. Так, например, в поэзии Фета «сияет мороз» («Ночь светла, мороз сияет»), звуки обладают у него способностью «гореть» («Словно все и горит и звенит заодно») или сиять («сердца звучный пыл сиянье льет кругом»). В стихотворении, посвященном Шопену («Шопену», 1882), мелодия не замолкает, а именно угасает.

Стало уже традиционным представление об импрессионистической манере Фета рисовать мир природных явлений. Это верное суждение: Фет стремится передать жизнь природы в ее вечной изменчивости, он не останавливает «прекрасное мгновение», а показывает, что в жизни природы нет даже мгновенной остановки. И это внутреннее движение, «животрепещущие колебания», присущие, по словам самого Фета, всем предметам, явлениям бытия, также оказываются проявлением красоты мира. И потому в своей поэзии Фет, по точному наблюдению Д.Д. Благого, «<...>даже неподвижные предметы, в соответствии со своим представлением об их «сокровенной сущности», приводит в движение: заставляет колебаться, качаться, дрожать, трепетать».

Своеобразие пейзажной лирики Фета отчетливо передает стихотворение 1855 г. «Вечер». Уже первая строфа властно включает человека в таинственную и грозную жизнь природы, в ее динамику:

Прозвучало над ясной рекою,
Прозвенело в померкшем лугу,
Прокатилось над рощей немою,
Засветилось на том берегу.

Отсутствие подлежащих в описании природных явлений позволяет передать таинственность природной жизни; доминирование глаголов - усиливает ощущение ее изменчивости. Ассонанс (о-у-ю), аллитерация (п-р-з) отчетливо воссоздают многоголосие мира: рокотание далекого грома, отзвуки на него в притихших в ожидании грозы лугах и рощи. Еще более усиливается ощущение стремительно меняющейся, исполненной движения жизни природы во второй строфе:

Далеко, в полумраке, луками
Убегает на запад река;
Погорев золотыми каймами,
Разлетелись, как дым, облака.

Мир как бы увиден лирическим «я» с высоты, его глаз охватывает беспредельные просторы родного края, душа устремляется вслед за этим стремительным движением реки и облаков. Фет поразительно может передать не только видимую красоту мира, но и движение воздуха, его колебания, позволяет и читателю ощутить тепло или холод предгрозового вечера:

На пригорке то сыро, то жарко -
Вздохи дня есть в дыханьи ночном...
Но зарница уж теплится ярко
Голубым и зеленым огнем.

Пожалуй, можно было бы сказать, что темой фетовских стихотворений о природе становится именно изменчивость, таинственная жизнь природы в вечном движении. Но в то же время в этой изменчивости всех природных явлений поэт стремится увидеть некое единство, гармонию. Эта мысль о единстве бытия определяет столь частое появление в лирике Фета образа зеркала или мотива отражения: земля и небо отражают друг друга, повторяют друг друга. Д.Д. Благой очень точно подметил «пристрастие Фета и к воспроизведению, наряду с прямым изображением предмета, его отраженного, мобильного «двойника»: звездное небо, отражающееся в ночном зеркале моря <...>, «повторяющие» себя пейзажи, «опрокинутые» в зыбкие воды ручья, реки, залива». Этот устойчивый в поэзии Фета мотив отражения можно объяснить идеей всеединства бытия, которую Фет и декларативно утверждал в своих стихотворениях: «И как в росинке чуть заметной / Весь солнца лик ты узнаешь, / Так слитно в глубине заветной / Все мирозданье ты найдешь».

Впоследствии, анализируя фетовские «Вечерние огни», известный русский философ Вл. Соловьев так определит фетовскую концепцию мира: «<...> Не только каждое нераздельно пребывает во всем, но и все нераздельно присутствует в каждом <...>. Истинное поэтическое созерцание <...> видит абсолютное в индивидуальном явлении, не только сохраняя, но и бесконечно усиливая его индивидуальность».

Это сознание единства природного мира определяет и всеохватность фетовских пейзажей: поэт как бы стремится одним взглядом охватить безграничность пространства в один миг мировой жизни: землю - реку, поля, луга, леса, горы, и небо и показать стройную гармонию в этой беспредельной жизни. Взгляд лирического «я» мгновенно перебегает от земного мира к небесному, от близи к бесконечно уходящей в беспредельность дали. Своеобразие фетовского пейзажа отчетливо видно в стихотворении «Вечер», с запечатленным здесь неостановимым движением природных явлений, которому противостоит только временный покой человеческой жизни:

Жди ясного на завтра дня.
Стрижи мелькают и звенят.
Пурпурной полосой огня
Прозрачный озарен закат.

В заливе дремлют корабли, -
Едва трепещут вымпела.
Далеко небеса ушли -
И к ним морская даль ушла.

Так робко набегает тень,
Так тайно свет уходит прочь,
Что ты не скажешь: минул день,
Не говоришь: настала ночь.

Фетовские пейзажи как бы увидены с вершины горы или с птичьего полета, в них поразительно сливается видение какой-нибудь незначительной детали земного пейзажа со стремительно убегающей вдаль рекой или безграничной степью, или морской далью и еще более безграничным небесным пространством. Но малое и великое, близкое и дальнее соединяются в единое целое, в гармонически прекрасную жизнь вселенной. Эта гармония проявляется в способности одного явления отзываться на другое явление, как бы зеркально повторять его движение, его звучание, его устремление. Эти движения часто незаметны взгляду (вечер веет, степь дышит), но включаются в общее неостановимое движение вдаль и ввысь:

Теплый вечер тихо веет,
Жизнью свежей дышит степь,
И курганов зеленеет
Убегающая цепь.

И далеко меж курганов
Темно-серою змеей
До бледнеющих туманов
Пролегает путь родной.

К безотчетному веселью
Подымаясь в небеса,
Сыплет с неба трель за трелью
Вешних птичек голоса.

Очень точно своеобразие фетовских пейзажей можно передать его же строчками: «Как будто из действительности чудной / Уносишься в воздушную безбрежность». Стремление живописать постоянно изменяющуюся и в то же время единую в своих устремлениях жизнь природы определяет и обилие анафор в фетовских стихотворениях, как бы соединяющих общим настроением все многочисленные проявления природной и человеческой жизни.

Но весь бесконечный, безграничный мир, как солнце в капле росы, отражается в человеческой душе, бережно хранится ею. Созвучие мира и души - постоянная тема фетовской лирики. Душа, как зеркало, отражает мгновенную изменчивость мира и сама меняется, подчиняясь внутренней жизни мира. Именно поэтому в одном из стихотворений Фет и называет душу «мгновенной»:

Тихонько движется мой конь
По вешним заводям лугов,
И в этих заводях огонь
Весенних светит облаков,

И освежительный туман
Встает с оттаявших полей...
Заря, и счастье, и обман -
Как сладки вы душе моей!

Как нежно содрогнулась грудь
Над этой тенью золотой!
Как к этим призракам прильнуть
Хочу мгновенною душой!

Можно отметить еще одну особенность фетовских пейзажей - их очеловеченность. В одном из своих стихотворений поэт напишет: «То, что вечно, - человечно». В статье, посвященной стихотворениям Ф.И. Тютчева, Фет отождествлял антропоморфизм и красоту. «Там, - писал он, - где обыкновенный глаз и не подозревает красоты, - художник ее видит, <...> кладет на нее чисто человеческое клеймо <...>. В этом смысле всякое искусство - антропоморфизм <...>. Воплощая идеал, человек неминуемо воплощает человека». «Очеловеченность» сказывается прежде всего в том, что природа, как и человек, наделяются поэтом «чувством». В своих воспоминаниях Фет утверждал: «Недаром Фауст, объясняя Маргарите сущность мироздания, говорит: «Чувство - все». Это чувство, - писал Фет, - присуще неодушевленным предметам. Серебро чернеет, чувствуя приближение серы; магнит чувствует близость железа и т.д.». Именно признание в природных явлениях способности чувствовать определяет своеобразие фетовских эпитетов и метафор (кроткая, непорочная ночь; печальная береза; пылкие, томные, веселые, грустные и нескромные лица цветов; лицо ночи, лицо природы, лики зарниц, беспутный побег колючего снега, воздух робеет, веселье дубов, счастье плакучей ивы, молятся звезды, сердце цветка).

Выражением полноты чувств становятся у Фета «дрожь», «трепет», «вздох» и «слезы» - слова, неизменно появляющиеся при описании природы или человеческих переживаний. Дрожат луна («Мой сад»), звезды («Ночь тиха. По тверди зыбкой»). Дрожь и трепет - передают у Фета полноту чувств, полноту жизни. И именно на «дрожь», «трепет», «дыхание» мира отзывается чуткая душа человека, отвечая тем же «трепетом» и «дрожью». Об этом созвучии души и мира писал Фет в стихотворении «Другу»:

Пойми, что сердце только чует
Невыразимое ничем,
То, что в явленьи незаметно
Дрожит, гармонией дыша,
И в тайнике своем заветном
Хранит бессмертная душа.

Неспособность «трепетать» и «дрожать», т.е. сильно чувствовать, для Фета становится доказательством безжизненности. И потому среди немногих отрицательных для Фета явлений природы - надменные сосны, которые «не знают трепета, не шепчут, не вздыхают» («Сосны»).

Но дрожь и трепет - не столько физическое движение, сколько, пользуясь выражением самого Фета, «гармонический тон предметов», т.е. уловленное в физическом движении, в формах внутреннее звучание, скрытый звук, мелодия. Это соединение «дрожания» и «звучания» мира передается во многих стихотворениях, например, «На стоге сена ночью южной»:

На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал.

Интересно, что в статье «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании» Фет задавался вопросом, как познать сущность вещей, скажем, одной из дюжины рюмок. Исследование формы, объема, веса, плотности, прозрачности, - утверждал он, - увы! оставляют «тайну непроницаемой, безмолвной, как смерть». «Но вот, - пишет он далее, - наша рюмка задрожала всей своей нераздельной сущностью, задрожала так, как только ей одной свойственно дрожать, вследствие совокупности всех исследованных и неисследованных нами качеств. Она вся в этом гармоническом звуке; и стоит только запеть и свободным пением воспроизвести этот звук, для того чтобы рюмка мгновенно задрожала и ответила нам тем же звуком. Вы несомненно воспроизвели ее отдельный звук: все остальные подобные ей рюмки молчат. Одна она трепещет и поет. Такова сила свободного творчества». И далее Фет формулирует свое понимание сути художественного творчества: «Человеку-художнику дано всецельно овладевать самой сокровенной сущностью предметов, их трепетной гармонией, их поющей правдой».

Но свидетельством полноты бытия природы становится для поэта способность не только трепетать и дрожать, а и дышать и плакать. В стихотворениях Фета дышат ветер («Солнце нижет лучами в отвес...»), ночь («Встает мой день, как труженик убогий...»), заря («Сегодня все звезды так пышно...»), лес («Солнце нижет лучами в отвес...»), морской залив («Морской залив»), весна («На распутье»), вздыхают волна («Какая ночь! Как воздух чист...»), мороз («Сентябрьская роза»), полдень («Соловей и роза»), ночное селенье («Это утро, радость эта...»), небо («Пришла, - и тает все вокруг...»). В его поэзии рыдают травы («В лунном сиянии...»), плачут березы и ивы («Сосны», «Ивы и березы»), дрожит в слезах сирень («Не спрашивай, над чем задумываюсь я...»), «блистают» слезами восторга, плачут розы («Знаю, зачем ты, ребенок больной...», «Полно спать: тебе две розы...»), «росою счастья плачет ночь» (Не упрекай, что я смущаюсь...»), плачут солнце («Вот и летние дни убавляются...»), небо («Дождливое лето»), «трепещут слезы во взоре звезд» («Молятся звезды, мерцают и рдеют...»).

Противоречивость жизни и личности Фета, времени, в которое ему выпало жить, практически не отразилась в его лирике, гармоничной, по преимуществу светлой, жизнеутверждающей. Поэт сознательно стремился противопоставить собственным неудачам и испытаниям, прозе жизни, угнетающей человеческий дух, «чистый и свободный воздух поэзии».
Обращаясь в стихотворении «Поэтам» (1890) к собратьям по перу, Фет писал:
С торжищ житейских, бесцветных и душных,
Видеть так радостно тонкие краски,
В радугах ваших, прозрачно-воздушных,
Неба родного мне чудятся ласки.
Оригинальный взгляд на поэзию он формулировал так: «Поэт есть сумасшедший и никуда не годный человек, лепечущий божественный вздор». В этом высказывании выражена мысль об иррациональности поэзии. «Что не выразишь словами, звуком на душу навей», — вот задача поэта. Творчество Фета в соответствии с этой установкой чрезвычайно музыкально. Он, как правило, не стремится создавать картины, а говорит о своем впечатлении от увиденного, услышанного, осмысленного. Не случайно Фета называют предшественником импрессионизма (от франц. Impression — впечатление), направления, утвердившегося в искусстве рубежа XIX—XX вв.
Стихотворение «Майская ночь» (1870) показательно для уяснения творческой методологии Фета. Оно являет собой оригинальный сплав романтизма и реализма. Поэт, вроде бы, говорит о невозможности счастья «на суетной земле... в среде убогой», «оно — как дым», но идеал Фета все же реализуется в сугубо земной, хотя возвышенной и прекрасной любви, в столь же полных жизни, красок, запахов картинах природы. Социальное, житейское поэт последовательно противопоставляет иным проявлениям земного бытия, полным эстетического содержания.
Природа — не просто одна из тем лирики Фета, но важнейший источник поэтической образности большинства его стихотворений.
В стихотворении «Вечер» (1855) с удивительной тонкостью передан сам процесс перехода природы от дневного к ночному состоянию. Вся первая строфа составлена из безличных предложений, призванных выразить текучесть, переходность момента, движение, в котором находится мир:
Прозвучало над ясной рекою,
Прозвенело в померкшем лугу,
Прокатилось над рощей немою,
Засветилось на том берегу.
Затем синтаксис становится более полным, как бы создавая впечатление ставших в вечернем свете более четкими контуров предметов.
Переходные, пограничные состояния природы особенно привлекают поэта. Они запечатлеваются как слепок тайных желаний человеческой души, стремящейся к возвышенному и любящей земное. В стихотворении «Заря прощается с землею...» (1858) этот человеческий аспект восприятия происходящего в мире выражен отчетливо. Позиция лирического героя обозначена уже в первой строфе:
Смотрю на лес, покрытый мглою,
И на огни его вершин.
Именно ему принадлежат восхищенные восклицания двух последующих четверостиший, он размышляет о том, что деревья, стремящиеся в небо вслед за уходящими солнечными лучами:
Как будто, чуя жизнь двойную
И ей овеяны вдвойне, —
И землю чувствуют родную,
И в небо просятся оне.
...Как душа человека — в этом убеждает одухотворенная картина вечернего леса, созданная поэтом.
Фет не акцентирует связь человека с природой, она проявляется как естественное качество изображаемой жизни, героев. В этом, кроме проанализированных выше, убеждает и стихотворение «Еще весны душистой нега» (1854). Полные снега овраги, гремящая по утренней морозной земле телега, пролетающие вестниками весны птицы, «красавица степная с румянцем сизым на щеках» изображены как естественные части общей картины жизни, ждущей очередного и вечно нового прихода весны.
Синтаксическая «крайность» характеризует и строй стихотворений «Это утро, радость эта...» (1881), «Шепот, робкое дыханье...» (1850). Здесь поэт вовсе отказывается от глаголов. При этом стихотворения наполнены событиями жизнью, движением. В пейзажном стихотворении «Это утро, радость эта...» перечисление, нагнетание примет весны может показаться «голым», безоценочным: «Эти горы, эти долы, эти мошки, эти пчелы, этот зык и свист». Но все перечисляемое окрашено в совершенно определенные тона первой строкой, как первым лучом утреннего весеннего солнца. И повторяющееся 23 раза в разных вариантах местоимение — «это», «эта», «этот», «эти» — как бы связывает разрозненные кусочки бытия в единую живую и движущуюся картину Каждый повтор — как вдох и выдох восторга перед открывающейся красотой преображенной весенней природы.
В стихотворении «Шепот, робкое дыханье...» при отсутствии сказуемых поэт создает последовательный рассказ о любовном свидании, вечерней встрече (первая строфа), дивной ночи, проведенной любящими наедине (вторая строфа), расставанье на утренней заре (третья строфа). Природа дает поэту краски для создания картины полной неги и в то же время целомудренной любви. Прием психологического параллелизма использован здесь поэтом с высшим мастерством. Любовь в изображении Фета драгоценна каждым своим мигом, даже слезы расставания — одно из проявлений счастья, переполняющего любящих и выплеснувшегося в финальной строке:
И заря, заря!
Стихотворения «На заре ты ее не буди», «Я пришел к тебе с приветом...» также являются классическими образцами любовной лирики Фета. Впрочем, как всегда у Фета, можно говорить лишь о доминирующей в произведении теме, но ее развитие включает в орбиту художественного изображения иные темы, мотивы, образный мир расширяется, стремясь охватить бытие в целом.
В «Я пришел к тебе с приветом...» (1843) лирический герой стремится приобщить любимую к тому миру, который любит, которому органически принадлежит. В первых двух строфах он является ей, как вестник вечно радостного, прекрасного, обновляющегося с каждым новым днем мира живой природы. И как органичная ее часть, естественное продолжение должны восприниматься любовь, песня, о которых идет речь дальше.
Характерной особенностью картин Фета является обобщенность, частое отсутствие конкретики, индивидуального лика того, о чем идет речь. Излюбленные им образы — солнце, луна, свет, лес, воздух, день, вечер, утро, ночь — едины для всех. И в этом стихотворении речь идет о лесе, листьях, ветках, птицах вообще. Каждый читатель имеет возможность наполнить образы, воплощенные поэтом в индивидуально-неповторимой стихотворной форме, собственным зрительным, звуковым, чувственным содержанием, конкретизировать их в своем воображении за счет знакомых, дорогих и близких только ему картин, деталей.
То же можно сказать и о возлюбленной, к которой обращается лирический герой. Очевидно, что ему нет необходимости рисовать ее индивидуализированный портрет, говорить о каких-то личностных психологических качествах, потому что он ее знает, да к тому же и любит, и эта любовь делает прекрасным все окружающее. Читатель через собственный жизненный опыт может прикоснуться к доступному для всех, хрупкому и прекрасному чувству, которое так эмоционально вылилось в восклицаниях лирического героя стихотворения. Предельная обобщенность сочетается у Фета с удивительной интимностью переживания.
Так же естественно, как светит солнце, непреднамеренно, как приходит любовь, рождается и поэзия, песня, о которой идет речь в заключительной строфе стихотворения. И неважно, о чем она будет. Радость, счастье, «веселье», доступные каждому, явятся в ней — это важнее. Красота природы, любви, поэзии, жизни воплощается в этом стихотворении Фета в неразрывном и естественном единстве.
Лирика А.А.Фета по праву считается одним из наиболее ярких и оригинальных явлений русской поэзии. Она серьезно повлияла на развитие поэтов последующих десятилетий, и главное, позволяет новым поколениям читателей приобщиться к миру непреходящей красоты человеческих чувств, природы, тайной власти загадочного и прекрасного музыкального слова.